Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Страница 146

146

«Суботовский атаман, Лаврин Капуста, сказывал: "Пришли де ныне к гетману на помочь крымские мурзы... больши 300 человек, а с ними пришло татар с 200.000, и стали около Суботова за рекою Тесьмою, а иные пошли к Боркам, где собирается его, гетманское войско. И из того де татарского войска топерва в Суботов приезжал к гетманскому двору Сакал-мурза с знаменем, а с ним 500 человек, для того, чтоб гетман с ними шол на ляхов войною тотчас, а им де около Суботова стоять нечево: живности нет, есть нечево, а едят де они свой корм — бьют лошеди"».

Не иначе могла существовать Малороссия под казацким режимом, как в виде широкого кочевья, по которому изредка были рассеяны так называемые города, то есть огороженные валом и частоколом села для некоторой безопасности торговых людей, ремесленников и земледельцев.

Выступая, по требованию татар, в поход, на другой день, Хмельницкий слушал у церкви Вознесения Христова молебствие, а оттуда заехал к царскому подъячему, «и слез с лошади пьян у ворот» (пишет Фомин). Здесь Хмельницкий «говорил прежние речи, с большим прошеньем и со слезами», прося помочь ему как можно скорее ратными людьми. Он обещал принудить к царскому подданству и самих татар. «Время пришло» (прибавил он) «и его царского величества счастье поспело, что и иные земли, которые к нам близко подошли, у него, великого государя, будут в подданных». Но замечательно, что все это он говорил тайком от «казаков и своих людей», провожавших его в поход, тогда как Фомин объявил уже публично важное для него решение: «Ты, гетман Богдан, и ты, писарь Иван, и все войско Запорожское на государеву милость будьте надежны».

Хмельницкому предстояло искать выхода из своего опасного положения всюду и рассчитывать в настоящем на будущие связи с кем бы то ни было. Призыв к войне действовал теперь на оказаченный народ совсем не так, как бывало прежде. Для замены свободного движения принудительным, казацкий батько должен был прибегать к мерам до того жестоким, что некоторые города приказывал жечь. Вместо 200 и 300 тысяч, как бывало прежде, он с трудом собрал 50.000 казаков, и с этими 50 тысячами чувствовал себя не совсем безопасным в виду 200 тысячной Орды. Кругом у него были враги и люди, не верившие ни одному его слову. Не видел Хмельницкий на сей раз другого выхода из опасного своего положения, как поддаться царю, перекричавши всех сеймовых православников, жаловавшихся на гонение древней русской веры. И вот в таком-то положении, когда он должен был таиться «от казаков и своих людей» с готовностью воевать в пользу царя с соседями, когда нечем было ему кормить в Украине вспомогательного войска, и когда казацкое войско не представляло ему безопасности от посягательства Крымского Добродия на его особу, — пришло к нему известие, что его Тимош, Тимошко, Тимко, его spes magna futuri, не существует, а посланное с ним войско уцелело едва настолько, чтобы конвоировать гроб сына к отцу. Чем и как чёрт не шутит?

Еще не зная о таком конце Лупуловой трагедии, паны, с своей стороны, сознавали отчаянное положение дела своего в борьбе с казаками. Приближавшаяся зима ужасала их. «С таким правительством, как наше», (писали сенаторы королю) «ваша королевская милость сделаете голодною всю Польшу». А войско свое называли паны обдиралами, которые пропили и пролюбезничали (przemilowali) во Львове то, что надрали по Короне и по Литве. По их отзыву, жолнеры были храбры только в пьяном виде, но теперь им не за что было и напиться. Хотя казаки, по слухам, прижали наконец Хмеля к стене и не хотели больше ему повиноваться, но тем не менее приводили своих соперников к убеждению, что у них у всех одно желание и намерение (jedno serce i intencya): биться до тех пор, пока — или погибнут, или перебьют ляхов. Один из захваченных в плен сотников казацких, высказывая все это, смеялся над легковерием короля и ляхов, которые верят Хмельницкому, когда он просит о помиловании (ze tak creduli, iz wierzq, gdy z рокогц Cmiehiicki przysyla). В своем бесконечном горе ловили они молву, которая в одно и то же время гласила, что «этот бешеный пес» разбит под Жванцем наголову, и что он опять «выпил огромную чашу крови с языческим своим полчищем». Во всяком случае, верно было то, что чернь не хотела соединить свою судьбу с его судьбою, и что 50.000 казаков составляли последние силы его.

Конец августа и весь сентябрь 1653 года протекли для Хмельницкого в борьбе с казаками и татарами. Те и другие готовы были погубить его, как изменника их, отдающегося тайно в московское подданство. Представители произвола, буйства и кочевого быта в Украине понимали, что Москва должна будет подчинить их беспорядочную жизнь своим строгим, недалеким от жестокости порядкам. Поэтому московское подданство было равно ненавистным и такой оказачившейся шляхте, как Хмельницкий да Выговский, и таким старинным казакам, которые были воспитаны в духе личной, шляхетской свободы. Ненавистнее чем кому-либо было оно самому Хмельницкому и его наперснику, который, по наблюдению Маховского, владел сердцем и умом Хмельницкого и распоряжался им, как отец сыном. Но казацкий батько потерял бы последнюю популярность в Малороссии, еслиб осмелился высказать свое отвращение к Московскому Государству перед питомцами наших монахов и попов. Господь Бог, Пречистая Богородица, святые Божии церкви и монастыри, православная христианская вера: эти слова не сходили теперь у него с языка вместе с его поговоркою: «свидетельствуюся Богом», и служили ему как бы заклинаниями против нечистой силы, готовой растерзать его в виду опозоренных им святилищ. Он пятился перед мусульманами к богобоязливой Москве; он ужасался Москвы в сознании запутанности своих клятв, союзов, договоров и, может быть, одни секретные беседы с её будущим предателем, Выговским, облегчали его душу перспективою новых коварных комбинаций.

146