Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Страница 40

Вот с каких мелочей начинаются события, называющиеся, по своей крупности, историческими. Причиною нанесенного царскому гонцу оскорбления был не столько холодный прием в Москве великого и полномочного посла, Чеклинского, сколько неудача подвоеводия Вяжевича в табачной торговле. По приезде в Варшаву, Кунаков протестовал перед панами-рады в следующих выражениях:

«О моем приезде подвоеводою было ведомо задолго; а приехал я к Смоленску с приставом своим против прежнего звычая, и как учали въезжать на мост с городские стороны, чтоб проехать через мост на посад, и из города, из Королевские брамы, вышли порутчики и гайдуки с обухами в десять человек, и спросили, будто неведая: кто и куда едет? И пристав им сказал, что великого государя, его царского величества, гонец к королевскому величеству. И те поручики приказали, чтоб он меня поставил на улице, а на мещанские и ни на чьи дворы, без повеления подвоеводия, Петра Вяжевича, не пущал. И я, переехав мост, и приехал к мещанскому двору, где наперед сего яж и иные великого государя нашего, его царского величества, гонцы стаивали. И пристав остановил меня среди улицы на морозе и на грязи, до ночи годины за две и, оставя меня одного, пошел в город к подвоеводью. А дворы мещанские все были заперты. И потом вскоре подвоеводье, Петр Вяжевич, выслал из города бесчестить меня пахолков своих, и те пахолки, а с ними мещаня табашники, оступя меня на улице, бесчестили и лаяли многое время, и говорили: Добро б де подвоеводье учинил, чтоб камень на шею да с мосту в Днепр! А припоминали то, что у них на Москве табаку покупать было заказано».

Кунакова задержали в Дорогобуже три дня, в Смоленске четыре дня, в Орше шесть дней, и всюду слушал он ругань и упреки за то, что в Москве не было дозволено литовским людям торговать табаком. Выехав из Орши к Борисову, царский гонец испытал со стороны Вяжевича новое оскорбление. Вяжевич проехал в Варшаву, обогнав Кунакова на стане в Бобре, и устроил ему такую неприятность.

В третьем часу ночи, к господе, где гонец с приставом своим стоял, пришли Юрьева полку Тизнауза рейтары, Реймер да челядник его, Воравский, со многими людьми, и учали ломиться в ворота пьяны. И пристав на господу их не пустил; и они гонца и пристава лаяли и похвалялись грабежом и убойством, и приступали к воротам и к окнам всю ночь с саблями и из пищалей стреляли, и посылали по драгунов и по петарды. А гонец с приставом и с людьми своими, пристроя ружье, сидели в избе. А жид с женою и с детьми, у ково гонец стоял, видя такую от рейтар страсть, с двора бежали, пометав все свои животы».

Подобно тому, как нелепая ссора Хмельницкого с Чаплинским зажгла внутреннюю войну, бессмысленное нападение Важевича на царского гонца повело к войне внешней, и все потому, единственно потому, что горючие материалы были нагромождены в Польше и в Москве издавна. Недоставало только искры для воспламенения. С одного края польских владений запылал гибельный пожар из-за темной кокетки, которая вскоре была заподозрена в новой связи и погублена тем же Хмельницким, а с другой — готова была возгореться война между двух государств, по выражению панов рады, «за такую хлопскую штуку, за табак». Но если бы не было ни пограничной прелестницы с её завзятыми любовниками, ни табачной контрабанды в Москве под прикрытием посольства, — тысячи других мелких случаев привели бы прожитую двумя государствами жизнь к тому же самому результату.

Каждому народу, обществу и государству предстоит считаться в будущем за свое прошедшее. День судный рано или поздно настанет, и в этот судный день подведется силою вещей итог былого, — помянется не только всякое злое дело, но и всякое праздное слово. В придачу к своим злодеяниям, Польша наговорила о Москве много праздных слов, не только дома, но и за границею, — не только через посредство таких лаятелей, как смоленские пахолки да мещане, но и через посредство таких Цицеронов своих, как Оссолинский. А слова эти падали ядом на русские раны, еще не закрывшиеся со времен оных. Теперь наступил международный суд как за все памятное, так и за все сокрытое в забвенных могилах.

Добытые Кунаковым в Литовской стороне и в Польше сведения соответствовали традиционным взглядам Царской земли на безурядную шляхетскую державу. Не только ради воздаяния за меру мерою, но и ради своего спасения от новых покушений исконного врага на государственную pyccкую жизнь, должна была Москва возиметь виды на бессмысленную, по её воззрению, республику с королем во главе, или вернее — во хвосте. Как Новгороду и Пскову суждено было войти в систему российского государства, так неизбежно и необходимо следовало Польше с ополяченною Литвою дополнить замкнутый морями круг русских владений. «Москва волей и неволей расширяется»: эти слова Конецпольского предсказывали разлив России не только по обоим берегам Днепра, но и обоим берегам Вислы.

Кунаков, как бы в pendant с полученными в Москве вестями о малорусском голоде, доносил, что Дорогобужский уезд и порубежные места полны «прихожими мещанами и пашенными мужиками», которые беспрестанно идут к московской границе из польских и литовских городов «от голоду»... «А сказывают» (писал он), «что в тех местах хлеб не родился, а достальной де хлеб пограбили у них шляхта и жолнеры, и в польских, и в литовских городех от голоду бедные люди помирают, да и в Дорогобуже хлеб не родился, и ныне московскую четь ржи купят больши двурублев».

Потом он доносил царю, что в Дорогобужском уезде 300 человек мещан и холопей пошли в его государеву сторону ко Брянску, — что за ними была погоня, но не догнала до рубежа. «А к зиме» (продолжал он) «зговариваютца холопи и ссылаютца, и чаять что будет в государеву сторону больши 10.000 человек, только де иные пойдут от хлебного недороду, пометав жены свои и детей; а ныне поборы большие с пашенных мужиков: со всех без обходу правят по рублю, а говорят, что будет и больши того».