Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Страница 49

Если бы наш Богдан Хмельницкий не был беспутний варвар, он мог бы сделать нечто грандиозное в судьбах Северной Славянщины. Наше давнишнее стремление из Польского края за Днестр мог бы он привести к тому, что область двоякого русского языка и обычая, под единоверным правительством, уперлась бы в Дунай и Трансильванию, а польский элемент растворился бы сам собою в энергическом русском больше нынешнего. Но, вечно пьяный от горилки и проливаемой зверски крови, не мог он воспользоваться горячим темпераментом древних русичей, отозвавшимся в днепровских добычниках, и разыграл роль стихийной силы, исчезающей без благотворного следа после разрушительного своего действия. Грек, албанец, или серб Лупул, унаследовавший культурные инстинкты древних народов, пытался воспользоваться этой стихийной силой для своих замыслов: но ни в его народе, ни в нем самом не было всепобеждающего творчества, которое проявил в себе народ великорусский вместе с выражавшим его дух правительством относительно превращения разрушительной казацкой силы в государственно-строительную.

С этой точки зрения, возня казатчины и созданного ею Хмеля Хмельницкого с ляхвою и волохами представляет для русского мыслителя интерес, печальный с одной стороны и торжественный с другой.

Как ни усердно служил Василь Молдавский Турецкому султану, не мог он овладеть всей территорией нынешней Румынии, посредством овладения двумя престолами.

Бессараб так был силен в своей аренде, что Лупул, превзойдя всех волошскнх арендаторов угодливостью, изворотливостью, подкупами и предательством не мог ничего ему сделать. Турки щадили ростовщика Лупула, и боялись покуситься на права воина Бессараба. Так наступило то время, когда Владислав IV поддался своим политическим ласкателям и возмечтал о господстве над христианским Востоком. Был еще жив тогда великий Конецпольский. Из его неизданной покамест переписки, сохранившейся в Императорской Публичной Библиотеке, мы знаем, что он смотрел на Лупула с благородным презрением, и не доверял его преданности Польше. Но Лупул, не любя ничего, кроме себя, полагался вполне на государство, создающее подобных воинов и политиков. Лупул, в этом отношении, был тот же Петр Могила, воспитавшийся в созерцании торжества Польши над Москвой, Турцией, шведами. Шляхетский народ не дошел еще тогда до погибельного унижения верховной власти. Заграничным наблюдателям Польша казалась еще чем-то таким, как изобразил ее красноречивый Оссолинский перед папою в присутствии представителей католической Европы. Василь Молдавский взирал на нее, как на безопасное убежище в случае грозы со стороны Турции, и с этой целью стал подражать политике своих предшественников, Могил, умевших, подобно князю Василию, соединять православие с противоположными ему верами в брачных союзах. Со своей стороны Польша, в лице своих панов, искала сближения с князьями откупщиками, и один из богатейших её представителей, князь Януш Радивил, с рыцарским постоянством домогался три года руки старшей дочери господаря Василия, Елены. В январе 1645 года дал наконец Василий Молдавский согласие на брак своей православной дочери с магнатом. Свадьба была царственная. Жених явился с двухтысячным почтом. Торжество длилось две недели. Молодых венчал митрополит Петр Могила в раззолоченной и разукрашенной церкви Трех Святителей. Кальвинист Радивил, полевой литовский гетман, полукальвинист и полумусульманин Лупул, господарь Волощины, полуправославник, полупапист Петр Могила, митрополит киевский и галицкий, молили втроем троих великих святителей о небесном благословении дома, столь высоко поднявшегося в земной славе своей, и небеса сияли, казалось, будущим счастьем над этим домом.

Между тем человеческие кривды и глупости достигли своей крайности и в Польше вместе с просвещенною ею Литвой, и в Волощине, где так блистательно княжил творец румунской будущности, и в области, избранной самим Петром Могилой для полонизации неополонизованной Руси. Все вместе сделало возможным появление на исторической сцене такого лицедея, как Хмельницкий, и даже освятило его подвиги в глазах многих. Василь Молдавский продолжал бороться с Бессарабом и, может быть, поборол бы его, но интересы того и другого столкнулись с интересами казацкого батька, и он выступил против них обоих, как лев при дележе звериной добычи.

Прочный фундамент ему был нужнее, чем кому-либо, а такого фундамента не обещала ему земля изменчивой, лукавой, малодушной черни. Две великие реки, горы с запада, море востока: вот что могло спасти казацкого батька, во-первых, от его детей, во-вторых, от ободранных панов-изгнанников, и в-третьих от негодующей на казацкую вольницу Москвы, противницы всех веч, всех панских сеймов и чернецких рад.

Об этом убежище мог он мечтать еще в то время, когда, после пилявецкого трехдневного пьянства, казаки воображали, что гетман ведет их с татарами за Белую Воду. Беспокойно посматривая тогда на Вислу, на Москву реку и на Босфор, неожиданно увидел он перед собой послов Лупула.

Волошский господарь, как и мультанский, увлекся было мечтой Владислава IV о Турецкой войне и, под влиянием своего зятя, Радивила, решился свергнуть с себя турецкое вассальство. Он только ждал перехода поляков через Дунай. Но Турецкая война исчезла, как мираж, и могущественная недавно Польша очутилась под ногами у казаков. Заподозренный в неверности Порте, Лупул в борьбе с Бессарабом прибегнул к помощи победителей панского войска.

Хмельницкий тогда же, должно быть, возымел мысль, которую преследовал до последней возможности с крайним упорством и риском: столкнуть обоих борющихся господарей-откупщиков с их мест, купить престолы их для себя да для своего сына и основать в заднестровской Малороссии княжество, невозможное в днепровской. Для этого ему нужно было всячески ладить с Портою, и он до тех пор не вошел с Лупулом ни в какую сделку о помощи, пока тот не представил ему разрешения Порты на призыв казаков против Бессараба. Отправленный в Волощину с надежными казаками Тимофей Хмельницкий, под опекой Тогай-бея и его татар, помог Лупулу взять верх над его противниками, но зато потребовал от него через Тогай-бея руки младшей дочери его, Роксанды. Лупул отвечал на грубое сватовство гордо. Руки Роксанды искали знатнейшие польско-русские дома, в том числе Петр Потоцкий, сын коронного великого гетмана, и князь Дмитрий Вишневецкий, племянник Иеремии. Что сравнительно с ними значил неотеса Тимошко Хмельниченко? Но иначе думал и чувствовал казацкий батько. О Хмельницком поэт мог бы сказать, как о Мазепе: