Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Страница 55

Это значит, что Хмельницкий, действуя на Турецкого султана по-турецки, действовал на Московского царя по-московски, чтобы приготовить себе правоверное, или же православное убежище, смотря по обстоятельствам. То, что во времена оны киевское духовенство едва смело шептать казакам на ухо, теперь оно проповедовало с кровель. И почему же нет? скажут об этом его потомки. Независимо от казаков, которые держали в руках несколько воеводств и давали ему опору вещественную, на эту проповедь уполномочивали его нравственно такие душохваты, какими были Пизон, Поссевин, Скарга, Кунцевич, Рутский и пр. и пр. со всем неисчислимым иезуитским сонмом. Создание этого сонма, униаты, захватили и подчинили папе церкви, в которых были погребены предки людей православных, — не только таких, какие вписывали теперь это напоминание в грознопросительное письмо Хмельницкого к королю, но и таких, какими были Иоанн Вишенский, Иов Борецкий, Исаия Копинский и многие другие «преподобные мужи Россы, житием и богословием цветущие». Если позволительно было католическим прелатам вторгаться в вертоград христианства, насажденный учениками Кирилла и Мефодия, то кольми паче было позволительно потомкам этих учеников удалять папистов из захваченных так или иначе церквей, отнимать у них духовные хлебы и даже уничтожать католические насаждения, дабы они, в римском злочестии своем, не высасывали жизненных соков из почвы древнего русского благочестия. Ею же мерою мерили апостолы папства, возмерилось и им, да еще отмеренная в воздаяние мера была, по писанию, «мерою доброю, натоптанною». Древнейшие русские воспоминания и самое Повислие с его Краковами и Судомирами включало в область восточного проповедания христианской веры. Но мы не вторгались в захваченный у нас вертоград с насаждениями своего благочестия. Девизом нашей проповеди было: «имеяй уши слышати да слышит»... А деспотическое папство вторгнулось в православную паству насильственно, и мирным проповедникам нашим не стало от него житья. Оно исчезало и являлось под новыми видами бесконечно, не оставляя в целости ни древней славы нашей, ни пользования нашим церковным достоянием.

Беззаконие, облеченное в законность, рождало новые беззакония, а злочестие, прикрытое вольностью и равенством, сделалось источником нашей скорби и сетования на гробах благочестивых предков. Наконец, в Королевской земле не стало добра не только худшим, но и лучшим из нас. Тогда в силу закона жизни и свободы, в сущности неразделимых, Королевская земля сделалась Царскою; вольная и бедствующая Польша уступила место рабствующей и благоденствующей России. Оказаченные ляхи Косинские, отатаренные шляхтичи Хмельницкие были в исторических польско-русских судьбах только стихийными карами, ниспосланными регулирующею силою жизни на обладателей польского Содома — Кракова, и польской Гоморры — Варшавы, — на добровольных рабов римского папы, приукрашенных титлами великих монархов и великих панов.

Во что бы ни играл казацкий батько, грозя Москве, прислуживаясь Турции, живя, по-видимому, душа в душу с татарами, но союз хана с королем на пагубу Москвы не состоялся. Хмельницкий превзошел панов искусством загребать жар чужими руками.

Он платил союзникам не своим, а соседским добром. У него за все и про все отвечал неистощимый богач Лупул, которого он, словно ловкий паук резвую муху, запутал в свою паутину. Но хану было не по душе слишком уже ловкое запутывание такой крупной мухи, которая рвала до сих пор всевозможные паутины. Казаки сделались теперь сильны татарам, и именно тем, что турецкий султан смотрел на казацкую Украину, как на широкий шаг правоверных из-за Дуная в области проклятых Пророком гяуров. От него пришло строгое повеление помогать Хмельницкому, как Стражу Оттоманской Империи. Дружба злого к злому перешла в боязнь, и боязнь родила взаимную ненависть.

Согласно уверению силистрийского баши, Мегмет-Дервиша, Потоцкий думал, что туркам был не по вкусу союз татар с казаками; но турецкий вкус менялся с переменой султанских временщиков. Теперь от Босфора ветер дул в паруса Хмельницкого не хуже того, как в былое время с Низу Днепра. Хмельницкий торжествовал, точно Громобой перед рассчетом с дьяволом. Он был теперь, в полном смысле слова,

И сильных бич и слабых страх,
И хищник, и грабитель.

Откуда бы ни произошла сила, она производит явления соответственные.

Поклонники истины поклоняются ей духом и истиною до конца, а поклонники лжи и насилия рабствуют перед всяким успехом, готовые покинуть своего божка при первой неудаче. Хмелю Хмельницкому, этому «сору Речи Посполитой», стали кланяться не одни восточные попрошайки да киевские попы и монахи, но и гордые паны, о которых после Корсунского погрома пела «Муза яростной сатиры»:

Czyli w lem jakic przcdwieeziie wyroki,

Сzy grzcch nasz sprawil i zbyfcek gleboki,

Kicdy bujajac mysla nieba biizka,

Ledwie patrzymy na ziernig juz nizka.

Хмелю Хмельницкому кланялся в злобе своей, и обветшалый, полуразрушенный «глубоким развратом» герой Кумеек, Боровицы, Старца Днепра. Николай Потоцкий послал ему в подарок оправную саблю с уверением, что королевское войско чуждается всякой враждебности. Потом опять писал к нему приятельский лист (list przyjazny), полный выражений расположенности (dobrego аffektu pelen); как об этом уведомлял брата подольский судья, Мясковский. Кисель объясняет нам, почему так делалось, в письме к королю от 26 октября: «Мила нам отчизна и её спокойствие, милы нам староства в Украине». И поэтому он советовал, — хоть бы секретно (chocby tez tacite) склонить Хмельницкого каким-нибудь почетным (zacnym) подарком к возвращению панам казацких захватов. «Ибо власть его такова» (писал почтенный миротворец) , «что казаки должны все сделать, что он велит». Изобретательный Свентольдович предлагал сделать с этой целью почин складчины в Киевском воеводстве, «лишь бы не явно (bule bylo tacitum). Иным способом» (твердил он готовому на всякую низость Яну Казимиру) «невозможно нам ныне свергнуть иго (excutere jugum) Орды в соединении с казаками и всею чернью, а если присоединится к ним турок, то невозможно и никогда».